Вслед за своими знаменитыми родителями – иллюзионистами Жаном-Батистом Тьере и Викторией Чаплин – на Чеховском фестивале выступили Джеймс Тьере и Аурелия Чаплин. Главная тема их представлений «До свидания, зонтик» и «Оратория Аурелии» -- попытка самоидентификации. Не только современного человека, но и современного театра.
Мировой театр уже не первый год борется с кризисом – не финансовым, а творческим, тщетно стремясь выйти из круга избитых тем и выразительных средств, пытаясь синтезировать новое, перемешав все привычное. Афиша нынешнего Чеховского фестиваля не исключение. Сразу и не скажешь, к какому жанру отнести эти спектакли: цирк, балет, опера, элементы перформанса и традиционной драмы перемешаны, как ингредиенты в коктейле.
То, что показывают Чаплины, тоже не цирк в чистом виде. Это новый цирк, цирк пополам с театром – жанр, родоначальниками которого стали в конце 60-х сын парижского рабочего Жан-Батист Тьере и мечтавшая о карьере акробатки младшая дочка Чарли Чаплина Виктория.
Сюрреализм спасет мир
Разумеется, Джеймс и Аурелия, с четырех лет участвовавшие в отцовских представлениях, пошли по родительским стопам. Теперь у каждого из них собственное театральное дело: «Компания майского жука» у брата и «Маленькие часы» у сестры. Когда смотришь представления этой династии одно за другим – сначала «Невидимый цирк» родителей, потом шоу детей -- начинаешь думать о том, что сюрреализм, то есть умение смешивать сны с явью -- вот, кажется, то единственное, что спасет сегодняшний театр.
В спектаклях Чаплиных любой предмет способен на мгновенные трансформации. Огромный пучок веревок превращается в ствол дерева, населенный гуттаперчевыми акробатками, норовящими подменить одна другую, из кармана недотепы-фокусника так и сыплются всякие чудеса (спектакль Джеймса Тьере «До свидания, зонтик»). Цветы ставят в вазу вниз головками, мороженое не холодит, а жжется, мышь ловит кота. Стоит героине крикнуть такси, и две восточные женщины выносят стул спинкой вниз – садиться на него следует вверх ногами (это уже из «Оратории Аурелии», поставленной Викторией Чаплин). Одним словом, мир устроен так, словно перед нами приключения кэрролловской Алисы.
Алиса в стране чудес
Большеглазая Аурелия Чаплин действительно похожа на выросшую Алису, закружившуюся в пряном парижском вихре. На пустой сцене стоит большой деревянный комод. Тишину прорезает телефонный звонок, срывающийся мужской голос умоляет о свидании. В ответ на это из ящика комода высовывается рука с красной туфелькой, из другого ящика – нога. Туфелька водружается на ногу. Еще несколько фокусов, и из нижнего ящика каким-то чудом (ящик ей явно мал!) выбирается прелестная женщина в черном платье. Хочет бежать на свидание, но тут из комода высовывается еще одна нога в такой же красной туфельке. После, когда Аурелия взмывает над сценой, повиснув на собственном шарфе, растянувшемся и опутавшем все вокруг, в бархатных кулисах мелькнет еще и третья рука... «Все страньше и страньше», как говаривала Алиса, выпив волшебного снадобья и пытаясь вернуть себе нормальное обличье.
Собственно, все эти хлопотливые сборы героини «Оратории» в дорогу, путешествие с чемоданом, полеты на собственном шарфе, игра в прятки с любовником (ловкий Джейми Мартинес начинает танец с женским платьем, но после нескольких па в платье оказывается Аурелия) – та же попытка найти себя, а иногда и пересоздать себя заново.
Один из самых волшебных эпизодов спектакля (они не названы, здесь вообще нет слов, но логика построения железная) – сон Аурелии. Из воздуха, вернее, из сгущающихся на сцене сумерек возникают черные ширмы и белый кружевной полог, за которым спит героиня. Полог не то чтобы колышется, а падает бесконечным дождем – одна гипюровая ткань сменяет другую, одетая в кружево героиня просыпается и принимается вязать на спицах. Стоит ей отвлечься на трепещущую над головой бабочку, как из моря кружева выплывает зубастая рыба и откусывает ей ногу. Что делать? Ну, конечно, сплести самое себя заново – ниток-то вокруг полным-полно…
Таких сновидческих символов и превращений в спектакле Джеймса Тьере тоже великое множество, но, в отличие от матери, он не обладает талантом режиссера – умением нанизать свои фантазии на единый стержень. «До свидания, зонтик» остается цепью талантливых, прямо-таки с дедовским артистизмом сыгранных этюдов. Кстати, именно Джеймс больше всех похож на Чарли Чаплина, не только внешне, но и пластикой, и той страстью, с которой взбирается на самый верх своего веревочного «дерева», преследуя ловкую акробатку. Или пытается «докричаться» до зрителя, беззвучно открывая рот в такт пронзительным скрипкам Вивальди. Когда же он принимается аккомпанировать оперной певице, стуча на печатной машинке, на память приходит знаменитый танец с пирожками из «Золотой лихорадки».
Соло для часов без боя
Умение заставить танцевать и петь самые невообразимые предметы – фамильная чаплинская черта. В «Невидимом цирке» Виктория виртуозно извлекала звуки из навешанных на ней, как на елке, чашек и кастрюлек. Героиня «Оратории Аурелии» по очереди нажимает на кнопки целой батареи будильников, выводя печальную мелодию, прерываемую часами с кукушкой.
Этот и другие эпизоды Аурелии подарила мать. Как и весь спектакль, он придуман с особой нежностью. Впрочем, от некоторых символов «Оратории» пробивает дрожь: корсет пышного платья запросто может оказаться колбами песочных часов, мгновение – и героиня ссыпается вниз золотистым песком. Едва материализовавшись, решается на новый трюк: облачившись в просторный плащ, вынимает из живота какой-то потайной ящичек, за которым оказывается пустота. И вот уже через туннель «Аурелия» ездит поезд игрушечной железной дороги, а сама героиня только слегка морщится, когда маленький вагончик с грохотом проезжает сквозь нее...
Рассыпаясь в прах и обретая себя в самых невообразимых местах и позах, Аурелия на миг оказывается среди ширм отцовского театра (небольшой портрет Жана-Батиста Тьере висит тут же), лицом к лицу с целым залом крошечных рукоплещущих марионеток. И странно: чем ближе к финалу, тем яснее рифмуются эти вроде бы бессюжетные и бесстрашные путешествия героини по подвалам памяти и воображения, с историей самого лицедейства, уже не одну тысячу лет скитающегося от жанра к жанру, от сюжета к сюжету, умирающего и возникающего заново в поисках самого себя.
