Провинция без провинциальности. Пронзительность без сантиментов. Правда взамен театрального правдоподобия. На «Золотой маске» показали новосибирский спектакль «Возвращение», претендующий на награду как лучший спектакль малой формы.
Ученик мастера
Олега Юмова, ученика Сергея Женовача, можно запросто обвинить в эпигонстве. Два года назад Женовач поставил в своей Студии театрального искусства рассказ Платонова «Река Потудань». И вот теперь Юмов тоже обратился к Платонову, выбрав для постановки в новосибирском театре «Глобус» рассказ Платонова «Возвращение». Женовач поместил героев «Потудани» в маленькое тесное пространство, постепенно и неспешно приучая зрителя к шершавому, непривычному строю платоновского письма. Юмов поступает так же.
Однако на этом подражание учителю кончается. Собственно, никакого подражания и нет: подход к работе Юмов у Женовача перенял, а все остальное – свое. Вместе с компанией артистов «Глобуса» он сочинил спектакль, так точно сыгранный и идеально слаженный, что напоминает музыкальное произведение. Короткий, исполненный без фальши этюд о войне.
Отвоевав четыре года, гвардии капитан Иванов (Павел Харин) демобилизовался и ждет поезда, чтобы ехать домой, к жене и детям. Поезда все нет. Чтобы не пасть духом, Иванов коротает время с юной Машей (Нина Квасова), «дочерью пространщика».
Художница Мария Вольская соорудила в пространстве малой сцены рельсы, по которым вышагивает продрогшая Маша, то и дело выуживая из вещевого мешка довоенную игрушку, заводную куклу-балеринку. Тут же, в метре от нее примостился на дрезине пожилой путевой обходчик, в будке которого живет канарейка.
Канарейка, чирикающая на морозе, и механическая балеринка, выделывающая свои па на рельсах – последние приметы давно утраченного героями быта. Вся жизнь у них теперь – на рельсах. Если присмотреться, дом Иванова – комнатка с печкой, в которой ждут его жена и дети, тоже сооружен на рельсах, а дрезина обходчика становится кроватью.
Не доехав до дома и сойдя с поезда вместе с Машей, Иванов провел с девушкой три дня. Эти три дня режиссер превращает в сплошной вальс. Начав его в телогрейке и громадных валенках, Маша постепенно раздевается до рубашки – так и провожает Иванова, уговаривая поскорее забыть ее навсегда.
Возвращение к себе
«Любовь Васильевна, жена Иванова, три дня подряд выходила ко всем поездам, что прибывали с запада. Она отпрашивалась с работы, не выполняла нормы и по ночам не спала от радости», - играющая Любу Елена Гофф произносит текст так измученно и радостно поглядывая в зал, словно муж может появиться прямо из гущи зрителей.
В тылу родные Иванова страдали не меньше, а может, больше, но себялюбивый Иванов об этом, видно, не задумывался – эту платоновскую мысль режиссер воплощает через актеров. Прекрасные глаза, впалые щеки, заострившийся нос, тонкий, свежий голос и стыдливость, с которой Люба встречает мужа, делают ее похожей на до срока постаревшую девочку. А вот 12-летний Петруша за войну стал похож на маленького старичка – взрослый актер Денис Васьков каким-то образом превращается в маленького, сгорбленного и чрезвычайного хозяйственного пацаненка. На лихорадочную деловитость, с которой Петруша топит печь и командует крохой-сестрой (ее играет семилетняя девочка), больно смотреть. Когда среди ночи Иванов, все еще грезящий Машей, уличает жену в измене, Петруша, как бы сконцентрировав на себе то напряжение, что копилось весь вечер, вдруг с плачем выплескивает монолог о каком-то одноруком продавце Харитоне и его шалаве-Анюте. И есть в этом монологе такая ранняя горькая мудрость и надорванность, каких в театре не услышишь – только в жизни.
«Что-то мешало Иванову чувствовать возвращение всем сердцем», - пишет Платонов. Олег Юмов исследует это «что-то» с пристальностью врача. «Возвращение» – это ведь не только возвращение с войны, это возвращение к себе, к собственной, не искореженной войной душе, к устоям мирной жизни. Этот долгий путь режиссеру удается воплотить так, что зал постепенно начинает дышать в унисон с актерами. В финале актер Павел Харин, отстранившись от образа, рассказывает, как Иванов решил бросить оказавшуюся чужой семью – сел в вагон, потом увидел из тамбура двух детей, бегущих к насыпи, падающих, снова бегущих, но все больше отстающих от поезда, узнал их, взял мешок и спрыгнул с подножки. А в конце выносит своему герою жесткий платоновский диагноз: «Прежде он чувствовал другую жизнь через преграду самолюбия и собственного интереса, а теперь внезапно коснулся ее обнажившимся сердцем».
В зале стоит полная тишина - публика долго приходит в себя и не решается аплодировать.
