В обновленном после ремонта Инженерном корпусе Третьяковской галереи открылась выставка Петра Кончаловского (1876-1956), до этого экспонировавшаяся в Русском музее. При переезде из Петербурга в Москву экспозицию тоже подвергли косметическому ремонту: художник представлен на ней исключительно как модернист, фовист, сезаннист, «бубнововалетец», почти без лака соцреализма.
Получившаяся короче петербургской – всего 70 холстов и 20 листов графики, выставка сохранила топовые вещи: три портрета семьи 1911, 1912 и 1917 годов соответственно из ГРМ, ГТГ и Фонда Петра Кончаловского, возглавляемого кинорежиссером Андреем Кончаловским. Вероятно, потомкам художника хотелось представить побольше «семейного» Кончаловского, того что с внуками, сиренями, собаками, коровами и с поздней рыхлой живописной фактурой. Третьяковцы, видимо, наученные опытом недавней ретроспективы Дейнеки, на которую они для полноты впечатлений вытащили из фондов маргинальные и курьезные вещи, решили больше не рисковать. Так что таких опусов Петра Петровича, как «Миша, сходи за пивом!» или «Андрон-пионер с собакой» на нынешней выставке нет. Как нет и сермяжного «новгородского» цикла с чаевничающими возчиками и рыбаками конца 1920-х годов. За период «советского передвижничества» времен АХРРа и последующего соцреализма в основном отдуваются сидящий с рюмкой наливки и ветчиной писатель Толстой («А.Н. Толстой у меня в гостях», 1940-41) и «Полотер» (1946).
Разумно самоограничившись, Третьяковка решила показать классического Кончаловского, знакомого тем, кто видел не столь давнюю мемориальную выставку «Бубнового валета» (Петр Петрович был председателем этого общества), кто держал в руках книги и альбомы по искусству русского авангарда. Такой Кончаловский уместен в год столетнего юбилея «Бубнового валета», который будет отмечаться в декабре, да и к «Году Франции в России» его подверстать тоже можно (что и было сделано).
Кончаловский считается у нас выучеником французской модернистской школы и самым главным московским «сезаннистом». Живописному новаторству он учился как бы вприглядку, хотя и посещал частную академию Жюлиана в Париже, ходил на ретроспективы Ван Гога и Сезанна (по стопам Ван Гога он даже ездил в Арль, а книгу о Сезанне Воллара перевел на русский), видел работы Матисса и других фовистов, пытался попасть в мастерскую Пикассо (о чем свидетельствует представленный автограф мэтра). Однако всех этих впечатлений было слишком много для русского художника, а ему хотелось сразу же заговорить на всех диалектах тогдашнего французского искусства: скоро и выразительно изъясняться цветом, как Ван Гог, и тщательно артикулировать живописные планы, как у Сезанна. Словом, почти по Маяковскому: «Один сезон наш бог ― ван Гог, другой сезон ― Сезанн». За сверстниками, то есть фовистами Вламинком, Дереном, ван Донгеном («Испанка» Кончаловского – почти младшая сестра вандонгеновской), тоже хотелось поспеть. Однако одышка, свойственная тяжеловатой русской кисти, мешала бойко говорить по-французски. Впрочем, Петр Петрович и не слишком-то стремился окончательно офранцузиться. Ему во времена «Бубнового валета» нужно было высказаться и о русском фольклоре – о лубке, о городской вывеске… По-дереновски основательно им был написан «Семейный портрет на фоне китайского лубка», на котором жена художника Ольга Сурикова с детьми Наташей и Мишей позируют, как на снимке ярмарочного фотографа или на купеческом портрете.
По портретам членов семьи (а они во множестве представлены на выставке), с которой художник выезжал то в Италию, то в Испанию, можно судить о том, что происходило с живописью Кончаловского. Она то строго, почти по-джоттовски, концентрировалась, как на «сиенском» семейном портрете (1912), то как-то растерянно расслаблялась, как на такого же рода портрете «В мастерской» 1917 года. Конечно, судя по дате и по самой сцене -- домочадцы укладывают вещи и произведения в сундук – можно сделать некоторые предположения о причинах растерянности. Но вряд ли это будет верным: Петр Петрович всегда был лояльно настроен по отношению к власти. И потом к «сезаннисту» Кончаловскому у пролетарских культуртрегеров претензий быть не могло, коль скоро само имя Поля Сезанна среди прочих было выбито на обелиске-памятнике великим революционерам прошлого, что в Александровском саду. Впрочем, в дальнейшем к путеводной звезде мастера из Экс-ан-Прованса Кончаловскому пришлось идти по расхлябанной колее российской живописи. Его «сезаннизм» разжижался, французские выражения забывались, а потому он все чаще сбивался с французского на нижегородский. Однако третьяковцы вовремя поставили точку в изложении «Петр Кончаловский. К эволюции русского авангарда» - так называется выставка.
